ТЕАТР
Я всегда преклонялся перед Мельпоменой. Театр и действо на сцене приводили меня в какой-то религиозный трепет, в сомнамбулическое состояние. Из своего скудного заработка ученика фрезеровщика (завалил экзамены в институт и пошел на завод) я откладывал деньги на билет, буфет, цветы. И каждую субботу спешил на вечерний семичасовой спектакль.
Родители иногда присылали мне в Хабаровск рыбу с икрой. Дав взятку "морепродуктами", я заимел знакомую кассиршу, оставлявшую мне билеты на премьеры.
Моя мудрая младшая сестренка предупреждала: "Концерт или спектакль нужно смотреть из зала". Не послушался я ее и после армии устроился рабочим сцены. Насмотревшись закулисной жизни, театр и концертные залы сейчас посещаю редко. А с друзьями-актерами люблю встречаться где-нибудь вне театра.
* * *
Как-то из знаменитого Новосибирского театра оперы и балета приехала молодежная студия, а может, это был второй или третий состав, точно не помню. Из зрительского зала хрупкие на вид девчонки в белоснежных пачках и мужики в откровенно обтягивающих рейтузах, под бессмертную музыку Чайковского, смотрелись. Мне же, стоящему за кулисами, все виделось в ином свете. Когда "стая лебедей” проносилась по сцене, раздавался грохот, как от роты, печатающей шаг на плацу (в зале не слышали – забивала музыка). Из-под пуант летела выбиваемая из сцены пыль. Когда взмыленная стая возвращалась в "гнездо" за кулисы, я затыкал нос. После третьего спектакля не выдержал и заставил напарника вернуть стибренную намедни у балерин коробку с дезодорантом (новинка, в магазине не было).
На четвертом спектакле все и началось. Я опоздал к началу и, когда пришел за сцену, увидел бьющуюся в истерике лебедь". Персонал театра ее успокаивал. Растерянный "коршун" был мрачнее своего трико. Оркестр молчал. Зрители шумели и хлопали, требуя продолжения.
Оказалось, что, гоняясь по сцене за "птицей", коршун неловким движением выдернул балерину из пачки, обнажив белую лебединую грудь. Все бы ничего – воспитанный балетный зритель и промолчал бы, но злодей подбежал к остолбеневшей партнерше и, ловко орудуя двумя руками, затолкал ей грудь обратно за корсет.
– На этом мытарства "белой птицы" не закончились. Напарник ее не удержал, и с высоты полета "лебедь" рухнула с таким грохотом, что музыканты съежились и перестали играть. А дирижер, зажмурившись, втянул голову в плечи.
Наверное, и в этот раз все могло бы обойтись. Но в тишине из-за кулис выскочили два "демона" в рабочих черных халатах и, крикнув в зал: "Какого хрена уставились?", потащили за "крылья" и "лапки" разбившуюся птицу со сцены.
* * *
Летом мы давали выездные спектакли по колхозам и небольшим городкам. Представьте, какая вокруг нас начиналась суета – театр приехал! Деревенские клубы и городские дворцы "железнодорожников" были битком.
Я был рабочим сцены и – по совместительству – в массовке. Труппа была маленькая, и в "Свадьбе в Малиновке" я попеременно был то красноармейцем, то бандитом. Ездили уже больше месяца, всем осточертела колесная жизнь. И поэтому, чего скрывать, коллектив пил от тоски не только после спектакля.
Старый закулисный "подметала" дядя Федя, по его рассказам, чуть ли не со Шекспиром был знаком. И вот однажды, надравшись во время спектакля, изображая в массовке красноармейца на привале, он уснул.
Меняется сцена. "Отряд не заметил потери бойца" и ускакал. Выходит на сцену бандит Папандопуло, поет песню, натыкается на спящего буденовца. Немая сцена. За кулисами лихорадочно соображают, что делать. Бандит, наклонившись, рассматривает красноармейца:
– Ты кто?
Икнув, тот обводит мутным взглядом зрительный зал и, выдавив: "Федор!", снова отключается.
Тут выскакивают два буденовца, отталкивают обалдевшего Папандопуло и, склонив над "героем" обнаженные головы, скорбно говорят:
– Эх, Микола, от ран скончался!
Пытаются его унести. Дальше вообще бардак начинается. Зал протестует: "Он не Микола, а Федор!" Красноармейцы роняют "труп", который, очнувшись, начинает (слава богу, невнятно) матюкаться.
– Точно, не наш! – находится один из красноармейцев. – У нашего Миколы рожа не такая бандитская. Папандопуло, ваш, что ли?
Тот испуганно вертит головой:
– Первый раз вижу!
И тут на помощь приходит сам дядя Федор. С трудом продрав глаза, он начинает тихо выть:
– Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить...
– А, так это махновец! – радостно говорят красноармейцы и уходят.
– Точно, не наш! – подтверждает Папандопуло и тоже шустро сваливает.
Махновец в одиночестве поет на сцене. Опускается занавес. Зрители хлопают, думая, что антракт. Невидимые им красноармейцы, бандиты и администратор лупят дядю Федю...
Сергей КОСЫГИН.
«Частная жизнь» 1999 07 26
|
