Галич приезжал в Израиль дважды — в 1975 и в 1976 году. Все мы тогда были еще очень свежими эмигрантами, и по тем временам самая большая «русская» колония из новых была, конечно, в Израиле, больше, чем в Париже или Нью-Йорке. Мы знали, что Галич уже выступал с концертами в Европе и что аудитория из старых эмигрантов не понимала не только смысла его песен или реальности, стоящей за ними, но зачастую недоумевала просто по поводу языка, на котором они были сложены. Наш несчастный язык — все эти «шмон», «сучок», «топтун» — воспринимался старыми русскими людьми как знак падения и осквернения родной речи. То ли дело: «лиловый, негр вам подает манто» и «две ласточки, как гимназистки, провожают меня на концерт». Наша шансон и наш шансонье не походили на прежних.
Но в Израиле Галичу предстояла встреча с его собственной аудиторией. Той самой, большая часть которой никогда не видела его в лицо, но до мельчайших изгибов интонации запомнила его голос. Галич — это был «магнитофон системы "Яуза", вот и все, и этого достаточно». Теперь же в русской газете объявили о концертах во всех израильских городах. И предстояла встреча, можно сказать, очная ставка, поэта и слушателей, похожая на свидание двух влюбленных, долгое время крутивших свой роман по переписке.
Устроители концерта сняли большие и дорогие залы, рассчитывая на массовую продажу билетов. И они не ошиблись. Громадный зал тель-авивской филармонии «Хейхал-а-тарбут» был заполнен на две с половиной тысячи мест и непривычно гудел русской речью. Я тогда впервые с удивлением подумала: какой же большой кусок российской интеллигенции вывалился из России...
Но концерт показался мне неудачным, и не только мне. Не знаю, кто составил или подсказал составить программу по испытанному советскому рецепту: «У них первый был вопрос — свободу Африке, а второе — про меня — в части "Разное"». Все первое отделение сплошь состояло из песен, которые содержали еврейскую тему или намекали на нее: .«Вы не шейте, евреи, ливреи», «Поэма о Корчаке», «Засыпая и просыпаясь...» и т.п. Точно Галич обращался со сцены не к людям, которые давно и хорошо знали его творчество, а к мифическим «советским гражданам еврейской национальности», ничем, кроме этой национальности, не интересующимся. До начала отделения он прочел экспромт в четыре строки, где довольно безвкусно рифмовались «шелом» и «шалом». Вышел на сцену в красной рубахе с большим золотым крестом на позлащенной цепи, держался в высшей степени театрально, подчеркнуто, но — мне так показалось.— где-то и неуверенно. Когда он отпел идеологически и тематически выдержанное первое отделение, появилась актриса и прочитала, весьма патетически, стихи о разбитом-эсминце. И наступил антракт.
Мне хотелось понять, в чем причина общего разочарования, явно царившего в зале. Быть может, в нарушении необходимо камерной, домашней, интимной обстановки, в которой мы привыкли встречаться с этим голосом и этими песнями? Возможно, поэту было так же неуютно, как и его слушателям? Может, устроители лучше сделали бы, если б сняли под концерт не филармонию, а средних размеров кафе?..
Между тем второе отделение началось. Если бы были под рукой старые израильские газеты, можно было бы установить и дату. Но, кажется, стояла осень, ранняя осень, потому что было еще достаточно жарко. В те дни ООН в очередной раз за что-то осудила Израиль и грозила нам исключением. И вот Галич, открывая второе отделение, вдруг сказал, что возмущен позорным решением ООН и предлагает всем своим слушателям встать, проводя, так сказать, «минуту протеста». Зал, по старой советской памяти, дисциплинированно встал. Но, конечно, уже не все, не все... И было довольно противно...
Когда Галич во второй раз приехал в Израиль, он пел почти в пустых залах. Но провалился он не во второй раз, а в первый. От концертных этих впечатлений становилось тревожно. Выходило, что перемена географии для кого подарок судьбы, а для кого — личная обида, но для всех — тяжелая задача осуществления себя заново.
А потом я увидела Галича еще раз на довольно скромном университетском собрании, скромном, потому что привлекло оно исключительно и только говорящую по-русски аудиторию, по случаю присуждения академику Сахарову Нобелевской премии мира. Был сентябрь или самое начало октября. Аудитория была невелика по размерам и набита до отказа. Кондиционер не работал. Было невыносимо жарко с первой минуты, но чем дальше, тем становилось, невозможней и тягостней. Говорить о Сахарове хотели все. Но не все, к сожалению, умели. Некоторые, перепутав предмет обсуждения и чествования, рассказывали исключительно о себе. Сахаров был тут ни при чём, и он был в этом неповинен.
Все же дело понемногу шло к концу, и список ораторов был почти исчерпан. И тут в зал вошел Галич. Он пришел не один, со своими израильскими друзьями. Ему нездоровилось по этой погоде, а в духоте зала стало просто плохо... Ведущий объявил последнее выступление. Галич поднялся и без палки пошел к кафедре. Однако на кафедру взбираться не стал, а немного походил перед рядами, потом остановился и начал... Все «многоуважаемые шкафы» мигом обратились в пыль.
«Однажды Андрей Дмитриевич Сахаров ехал в такси. Дело было почти сразу после очередного повышения цен на водку. И водитель, не знавший, конечно, кого везет, сказал доверительно своему пассажиру: «Напрасно они народ сердют, вот пожалуются работяги Сахарову, он не допустит...»
Начиналось что-то интересное. Одышки у Галича как не бывало. Зал подобрался, аморфное желе снова распалось на отдельные человеческие особи...
«Однажды Сахаров пришел в валютный магазин «Березка». Продавщицы и кассирши, конечно, не знали его в лицо. Но его узнали те, «кому следует», вертухаи, расставленные для порядка в торговом зале, и теперь они наблюдали настороженно, что же станет делать академик Сахаров. А Андрей Дмитриевич выбрал какие-то приглянувшиеся ему предметы и пошел платить в кассу. Он постоял в очереди и протянул кассирше нужную сумму. «Вы ошиблись, — сказала кассирша, — где ваши сертификаты?» Академик удивился: «Какие еще сертификаты?» — «Ну специальные деньги, которыми платят в нашем магазине». — «Специальные? — еще больше удивился Сахаров. — А разве это плохие деньги или ненастоящие? Почему же тут написано, — добавил он, пристально изучая честный советский рубль, — «имеет хождение по всей территории Советского Союза»?» Кассирша не выдержала предложенной экономической дискуссии, глазами вызвала начальство. Вертухаи уже успели смотаться в кабинет к директору магазина, и тот вышел, пригласил академика, назвав его по имени, к себе в кабинет, принял должную сумму в советских денежных знаках и собственноручно запаковал покупки.»
Галич перевел дыхание, походил вдоль рядов и перешел к следующей байке. Всего таких историй он рассказал пять или шесть. Я записала те две, что, запомнила. Потом, окончив последнюю, он наклонился в зал и доверительно сообщил:
— Этого случая не было. И предыдущего не было тоже. И предпредыдущего не было никогда. Но все эти случаи рассказывает Москва. Вы только подумайте, до чего мы, слава Богу, дожили: в народном сознании нашей столицы у нее появился заступник, мститель, благородный разбойник и вершитель справедливости. И этот наш Робин Гуд — академик. Конечно, Сахаров — это наш Робин Гуд. В разбойничьи времена на кого ж и надеяться, как не на Робин Гуда...
И Галич пошел к выходу...
ПАРИЖ
Приложение к Литературной газете «Досье» № 11, 1992 год «Барды»
Конечно! Здесь мы не ограничивали никогда тематику только Камчаткой! Здесь нужны интересные материалы касающиеся АВТОРСКОЙ ПЕСНИ и личностей этого движения! Разные - исторические, полемические, и т.д.! Спасибо, Володя!
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи. [ | Вход ]
